* * *
Je meurs de seuf au près de la fontaine.
VILLON[1]
Я у источника от жажды помираю,
Не сплю, но вижу сны, дышу и не дышу,
И воздуха ищу, и небо раздираю,
И счесываю звезд зудящую паршу.
Передо мной простор, как вражье становище,
И некуда бежать: — повсюду западни.
И ночи напролет, как Иов на гноище,
Я роюсь в памяти, и забываю дни.
И, раскаленные глотая расстоянья,
Где мерой времени исчислены пути,
Истерзан немотой, я слов для покаянья,
Одних-единственных, все не могу найти.
1939-1943
* * *
Светом пожаров сквозь пленку пылающих век
Выжжены очи, — а все еще жив человек.
Тайную совесть тройною одел он броней.
Кажется, он не в долгу пред своею страной,
Кажется, он оплатил тебе, родина-мать,
Право в высоких твоих городах голодать,
С посохом право брести по пути своему,
Право на стужу, на звездный ночлег, на тюрьму.
Ухарем был, — да сносился солдатский сапог,
Душу свою посадил он на блядский паек.
Было ершился, да плюнул: — А, мать твою так!..
Весь искрошился в кармане последний табак.
1943
* * *
По извилистому следу
Сам куда — не знаю, еду.
Бело небо, белый путь...
Ехать близко ли, далеко?
Впереди летит сорока.
Страшно мне в санях уснуть.
Я слежу, слежу за птицей...
Только бы под рукавицей
Сохранилося тепло...
Бьется острое крыло,
И неровный лёт сорочий
Все строчит на простынях
Черный шов. И слепнут очи...
А беда — уснуть в санях.
Путь сольется с небесами,
В чистом поле станут сани.
Ни в санях, знать, ни в гробу
Не объехать мне судьбу.
Янв. 1943
* * *
Не окликай её. Она не слышит зова.
Но если ты ее, хоть нелюбимый, сын, —
Смирись с молчанием не дышащих равнин
И не беги от дела злого.
На двух материках просторна ей могила.
Рогожинским ножом под сердце сражена,
Пластом простертая, не видит снов страна...
Но жажду мщенья сохранила.
Янв. 1943
* * *
Кто-то до жути на брата похожий, —
Только я знаю, — не брат мой, не брат, —
Мне повстречался во тьме непогожей,
Мимо пройдя, оглянулся назад.
В сонном предместье не сыщешь ночлега.
О, как озябшие пальцы болят...
Где-то далеко грохочет телега.
Сном непробудным покоится брат.
Март 1943
* * *
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит...
ПУШКИН
А все-таки болят от бледных зорь глаза,
Как их ни приучай к покою и раздолью,
И зим акмолинских приправлена слеза
Овидиевых жалоб солью.
А здешняя земля упруга и кругла,
Но всё она сырец, всё накипь, всё присуха. —
На камышовый лад настроить не могла
К стиху приученное ухо.
И голосом альта: «Пора, мой друг; пора!»
Гобоя голосом: «Покоя сердце просит...»
Есть правда дерева и правда топора...
И снегом свежий след заносит.
Май 1943
* * *
И шелест стеклянный игольчатых звезд,
И махи парящего духа,
И глин наслоенье, и дерева рост
Услышь, ненасытное ухо,
И флейт на заре замиранье услышь,
Пока в ослабевшие жилы
Еще не сочится пьянящая тишь
И царственный холод могилы.
Июнь 1943
* * *
Если даже забыть все стоянки, ночлеги, пути, —
Все равно этой длящейся дали конца не найти.
Разве только припомнишь, как чалую степь поперек
Пересек и пропал разрывной, озорной вихорек...
Что же ты не поведаешь мне, заповедная гладь,
Где конец, где начало взяла ты и как тебя звать?
Я тебя бы, как песню весной, до разлива берег,
Да разлив на разрыв, на разлуку пустил вихорек.
Июль 1943
* * *
От разрывов зарниц не укрыться нигде...
Я всю долгую ночь просидел на воде.
И казалось мне, словно бы я наяву
С облаками по лунному полю плыву.
Мне казалось, я слышал всю ночь над собой
Корабельных холстов колыханье-прибой.
И была в эту ночь до конца понята
Всех доселе прошедших ночей немота.
Но от века ее заповеданный пласт
Ни гроза не пробьет, ни вода не отдаст.
Авг. 1943
* * *
Ты войдешь в эту ночь, как в прохладную клеть,
А заря не уймется и за полночь тлеть.
Где же ночь началась и откуда у ней
Эти пригоршни брошенных в небо камней?
И откуда такая подлунная гладь,
Что хоть простыни впору по займищу стлать?
И охватит тебя ненасытная дрожь,
Словно ты нескончаемый сон познаешь.
И куда бы тоска ни метнулась твоя,
Всюду словно бы чаши гудящей края.
Вот и плещется чаша всю ночь напролет,
А ни капли на камень вина не прольет.
Авг. 1943
Вышивальщица
За символической геранью
В сентябрь распахнуто окно,
Но к медленному догоранью,
Мой друг, привыкла ты давно.
Нет, не о том заботит Хлою
Напоминанье ветерка...
Но никнет с праздною иглою
Уже прозрачная рука.
И невдомек тебе, что ниткам
Той свежести не передашь,
С какой садов и кровель выткан
Как бы без воздуха пейзаж,
Покуда жар туберкулеза
Еще впитала не вполне
Шелками вышитая роза
На желтоватом полотне.
Сент. 1943
* * *
Для горьких клятв созревших уст рябиной
Припал закат к ладони сентября.
Прозрачно-редок воздух ястребиный.
И жалостью горит неистребимой
В разрывах перистых заря.
И осени перебирая космы,
Родных клянется старой прахом врат...
А ты идешь по этим глинам косным,
Никем не зван, никем сюда не послан,
И сам себе ни враг, ни брат.
Сент. 1943
* * *
Winterreise[2]
(Памяти Шуберта)
Die Krähen schrei'n
Und ziehen schwirren Flugs zur Stadt.
Bald wird es schnei'n.
Wohl dem, der jetzt noch eine Heimat hat.[3]
НИЦШЕ
Dis, qu'as-tu fait, toi que voilà,
De ta jeunesse?[4]
ВЕРЛЕН
И вот ещё один на склоне год.
Уж долги стали зори... День спокоен.
Рои ворон летят в соседство боен,
И даль пустеет. Скоро снег пойдет.
Благословенна белизна полей,
И зимний гладок путь. Никто не бросит
Тебе упрека. И никто не спросит,
Что сделал ты из юности своей.
1944-1972[5]
* * *
И был во сне на дно колодца
Опущен перстень золотой,
Но наяву уж песни той
Напев старинный не дается...
Теплеют руки, сердце бьется,
И жизнь приходит с теплотой.
Ноябрь 1944 г.
* * *
И небо до того высокое
В такой мороз над головой...
И слышно — кони мчатся, цокая
Копытами по мостовой.
На замороженных окраинах
В такие ночи сколько нас,
Наказанных, но нераскаянных,
Еще грешит в последний раз.
И здесь Небесных Гор подножие
И свет на склонах голубой,
И снег, и снег... И воля Божия...
И долгий сердца перебой.
Дек. 1944 — янв. 1945
* * *
Краскам праздничным душа не рада.
Праздной радости глазам не надо.
Серость сумерек сырых милее
Сердцу, бьющемуся тяжелее.
Над речною медленной волною
Сяду, и пройдет передо мною
Юность, вся в цвету воспоминаний,
Вся в октавах, как прелюд Пуньяни.
Июнь 1944
* * *
I день iде, i нiч iде...
ШЕВЧЕНКО
И день идет, и ночь идет,
Земли вращается точило,
А время словно опочило
От разрушительных забот.
Март 1945
* * *
Ночь стерегла коней. В колокольцах да в гривах
Так мы и путались до самого утра.
Была пора зарниц, мечтательно-ревнивых,
Безросных вечеров тревожная пора.
И я припоминал, перебирая масти
И клички конские, склоненья всех имен,
Какие канули в безмолвное ненастье
Под замирающий ночей уплывших звон.
Причудится порой, что луга нет, что кони
И сроду не паслись по здешним бурьянам,
Что все погребено в хрустальном этом звоне,
И только маяться теперь осталось нам.
А ночь запавшая неласкова к подпаску,
Хоть впору оставлять гнедые табуны...
А сердце мрет и мрет, как колокол под пасху...
И ветлы вот уже над заводью видны.
Февр. 1946
* * *
Лунного озера гладь одинокая.
Словно бы сон на исходе земной.
Небо высокое. Ночь синеокая.
Мне показалось, ты снова со мной.
Слышны лысух голоса. И мерещится,
Будто, заплывши в безвыходный плес,
Сердце твое в этом отблеске плещется,
Путаясь в пасмах зеленых волос.
Мысли сбегаются струйками быстрыми
В старое русло тоски по тебе.
Кто же там плещется? — Выстрели, выстрели!
Пальцы свело на холодной скобе.
Март 1946
* * *
Я не сплю, я не сплю. Это дождь за окном,
Это скраденный ветер прошел бурьяном,
Это жильными струнами рвущийся сон,
Это память гудит маховым колесом,
Это сердце бунтует: — Пора, брат, пора![6]
В загустевшей крови говорит камфора.
Авг. 1946
* * *
Пути конец. На землю ляг.
Плывут круги светил.
Не бойся. — Все свершится так,
Как рок тебе судил.
Ты был солдат. А пыль дорог
И ветра свист в ушах —
Все только сон. Покой высок...
Равнение и шаг!
А что неверия в себе
Не мог ты побороть,
Что ты противился судьбе, —
Тебе простит Господь.
И над холмом твоим трава
Чудесно будет цвесть.
И ты найдешь свои права
На правду и на честь.
Окт. 1945
Изглоданы царства голодным законом,
И в звонкие полости воздух закован.
В какие колодцы ты дух окунал,
Что слепо по тропам бредешь незнакомым?
Твой поиск — за кем он? И сон твой — о ком он?
А годы за повод берут скакуна.
Май 1949
* * *
Медленный день, опираясь на посох,
Завороженной проходит тропой,
Пьет в западинах и ждет на откосах,
В сон западает в полынях белесых,
Шарит по зарослям мари слепой.
Медленный сон, начинающий сниться
До рокового смыкания век,
Как над равниной тяжелая птица,
Реет кругами и медлит спуститься...
Тяжесть земле отдает человек.
Дек. 1949
* * *
В пустом лесу лишь дятла стук,
Светло и тишина вокруг,
И всем пора, пора.
Уж время обгоняет нас...
«Wer nie sein Brot mit Tränen aß...»[7] —
Мне вспомнилось вчера.
А нынче все уяснено,
Все словно бы унесено,
И верю, — далеко.
И я гляжу, гляжу вперед,
Больное сердце сладко мрет...
Ему почти легко.
Окт. 1953
* * *
Как ни посмотришь, — все вьет и вьет
Малая птичка гнездо на шиповнике,
И голосишко, когда поет,
Тонкий такой и, как перышки, скромненький.
Не мастерица она, видать,
Трели да всякие штучки выкидывать.
В эту весеннюю благодать
Только и есть мне что ей позавидовать.
Незачем ей для житья-бытья
Должность и высшее образование...
В детстве за то, что чирикал я,
«Птичкин» ко мне прилепилось прозвание.
Годы бежали. Стал стариком...
Ох, трудновато оно без привычки нам.
Вот я на птичку гляжу тайком,
Думаю: Боже, и я ведь был Птичкиным.
1968—1970
* * *
Здешних ли это снегов белизна
Или они из далекого сна?
Если то сон, почему же тогда
Призрачной дали в нем нет и следа?
Если не снится, то кто он такой,
Этот, с протянутой вечно рукой,
Этот, что все забегает вперед,
Просит, — а милостыню не берет?
Все, что положено, что суждено,
Сделано, прожито — ах, как давно!
Так почему же с недавних лишь пор
Так ненасытен просящего взор?
Знает он, мне становясь на пути,
Что не осмелюсь я произнести:
— Ныне, Владыко, из мира сего
С миром отпустишь раба твоего.
1969—70
* * *
Душа моя — Элизиум теней...
ТЮТЧЕВ[8]
И тесный круг подлунных впечатлений...
БАРАТЫНСКИЙ [9]
Душа моя — Элизиум теней,
Ей тесен круг подлунных впечатлений,
Вот жизнь течет... — Как временны на ней
Ожоги счастья и озноб сомнений,
А вечный смысл текущего ясней,
Как подойдешь к обрывистому краю.
— Душа моя — Элизиум теней —
Я с замираньем сердца повторяю.
1971
* * *
Нелепое занятие — гулять. —
Зачем? — чтобы, вернувшись, ежечасно
Все то же вспоминать и повторять:
— Земля, Земля, как ты была прекрасна?
1977
* * *
И вот, смотри, — еще досталась мне
Одна весна. Она — подарок тоже,
И хоть на все прошедшие похожа, —
По-новому я новой рад весне.
Особой немоты на всем печать...
Я нынче ночью снова слышал что-то,
И снова, словно говором фагота,
Поведанное с тем, чтобы молчать.
1971
* * *
Все так же измучено тело,
Но дивно сирень хороша...
Так вот ты какого хотела
Лоскутного рая, душа!
И словно бы время кончаться
Простору житейских морей,
Но так мне блаженно качаться
На лодочке хлипкой моей.
1971
* * *
Когда Психея-жизнь спускается к теням
В полупрозрачный лес, вослед за Персефоной...
МАНДЕЛЬШТАМ[10]
Я знаю, — ты других краев царица. —
Здесь полумрак,
Здесь все другое. Даже время длится
Совсем не так.
Вот мы бредем в лесу без светотеней,
В чужом лесу.
Я запахи больных его растений
Перенесу.
Ты только не следи с такой тревогой,
Как я иду,
Опасливо горящий лоб не трогай:
Я не в бреду.
Но почему по имени старуху
Боюсь назвать?
И что оно, что вас роднит по духу,
Как дочь и мать?
И не просты твои полуулыбки. —
Господь с тобой...
А голос за рекой — не голос скрипки
И не гобой.
1971
* * *
И Пушкина солнечный гений,
И «Wohltemperiertes Klavier»[11],
И гетевских вспышки прозрений
В глухой не вторгались бы мир,
Но все, что родится и дышит,
И все, что цветет, говорит:
— Имеющий уши — да слышит,
Имеющий очи — да зрит.
1971
* * *
Из четырех в квартете всех прекрасней
Альтовый голос. В нем заключено
Роптанье совести. А в нас оно
День ото дня все глуше, все безгласней.
1971
* * *
Служенье муз не терпит суеты.
ПУШКИН
Рожденным в суете стихам
Для жизни не набрать дыханья.
Оставь поэту созерцанье. —
Быть деятельным может хам.
1971
* * *
Надпись на могиле неизвестного поэта
Lorsque, par un décret de puissances suprêmes
Le Poëte apparaît en ce monde ennuyé...
BAUDELAIRE[12]
Он не распят, но был и он расстрелян
За всех людей.
За всех... И вот — он там, где несть ни эллин,
Ни иудей.
Казнен без лишних глаз, перед рассветом.
Без лишних глаз...
За то, что был поэтом... Был поэтом...
За всех за нас.
1971-72
* * *
За долгий вдох и легкий выдох
Одним глотком допьем коньяк —
И ты забудешь об обидах.
Не можешь? — Что ж, давай хоть так.
За счастье плата никакая
Не высока. Побитый пес
Не меньше верен. Я до края
Всю, как была, любовь донес.
Июнь 1972
* * *
С тех пор, как ждет оно рубахи смертной,
Как будто с телом врозь душа живет. —
Оно, к стихии возвратясь инертной,
Успокоенье вечное найдет,
А ей все маяться, ей все томиться,
И сорок дней в холодном доме жить,
Чтоб в безутешных снах кому-то сниться
Да выпрядать невидимую нить.
Но это — после... А пока у печки
Еще она кастрюлями гремит,
В погожий день помедлит на крылечке,
Пригасший взгляд на что-то устремит
Далекое... А то, бродя по дому,
Задержится у зеркала, у книг,
Прочитанных теперь уж по-другому,
И улыбнется вдруг — «Ну что, старик?»
«Да ничего», — И смотрит, севши рядом,
На стайки птиц, на грозди бузины,
Но тем же все своим замгленным взглядом,
И словно уж чужие видит сны.
Февраль 1973
* * *
Про черный день на черствый хлеб
Копеечку копи,
Будь глух в чужой беде, будь слеп
И совесть оскопи.
Грызи, грызи, ползи, как вошь,
Ползи. А там, глядишь, —
Так, помаленьку, доползешь
И наскребешь, как мышь.
Но только час не упусти
Все, все, что накопил,
За что ты — Бог тебе прости —
Не спал, не ел, не пил,
Отдать за голубой лоскут
Небес над головой
В тот день, когда поволокут
Тебя вкушать покой.
Февраль 1973
* * *
Отзвонил, — и долой с колокольни.
А куда? — Невелик пятачок
Бела света. А все же спокойней:
Отзвонил и пошел... И — молчок.
Небеса все равно голубые,
Только скупы под ними поля.
Поглядишь, — это все же Россия,
А послушаешь, — нет, не твоя.
От молчанья, вытья, заиканий
Заповедная высохла речь,
И одни умудрились цыгане
Хоть останки ее уберечь.
Да как лаяли, лают собаки,
И гуляет заливистый мат, —
Самосевом взошедшие маки
По приволью заброшенных гряд.
Март 1973
* * *
Под низким потолком все снится ложь да ложь,
Египетская тьма, египетские казни,
Густой настой греха, броженье неприязни.
Мурлычет рыжий кот. Рогожин точит нож.
А за окном земля вся в голубых снегах,
Трубит восторгом твердь и херувимской славой,
И слаб произнести людской язык шершавый
Слова, держащие стихию в берегах.
16 апреля 1973
* * *
В черной грязи, в белой пыли
Стоптано столько сапог.
Шли сапоги... На смерть, — а шли,
Сами шагали, без ног.
Черный палач белый калач
Держит, а руки в крови.
Бедный палач! Мама, не плачь!
Это ведь все от любви.
Черны дела. Совесть бела.
Только давным уж давно
Нету ее. А ведь была.
Что же в замену? — Говно.
Белая ночь. Черные дни.
Ладно, чего еще там...
Все отбери, лишь сохрани
Братство тюремное нам.
17 апреля 1973
Стихи, вложенные в письма к А. В. Апостоловой
* * *
Слоистого тумана сползших простынь
Густеет хаос. Поутру один
Я пью по капле мартовскую ростань,
Сырую мглу прозябших западин.
Я пью тебя, чуть горькая. Не наше ль
С тобою счастье заслонил туман? —
И льдинок тающих стеклянный кашель...
Снов утренних не допитый стакан.
Но все вольнее вод волненье талых
И теплых токов шире благодать...
И день в кристаллах... Я до слез считал их,
Да уж устал о счастии гадать.
23 марта 41. Шортанды.
* * *
Душа художника спала.
А пустота из двери зала
На тень бильярдного стола
Неотвратимо наползала.
Очнувшись, он атаковал
Всей силою воображенья
В табачном облаке подвал
И ламп недвижное круженье.
И этот холст страшней всего
Поведанного нам Ван-Гогом[13]. —
Здесь как бы мы перед ожогом
Строптивой совести его.
16 марта 46. Алма-Ата.
* * *
Солнца косые лучи на склонах.
Елей готические вершины.
Овец спускающееся стадо.
Запах левкоев. И день уходит.
Благословенна в теле усталость,
И времени трудное вращенье,
И гул его на закате солнца,
Жужжащий звук струны контрабаса,
Самой низкой, открытой...
19 апреля 46. Алма-Ата.
* * *
Я видел сон. — Меж светом и меж тенью
Влачился день среди песчаных гряд.
Я спал во сне... Я спал... Но к пробужденью
Клонился сон... А все пески горят.
Пески горят. Но мелкий след ослиный
Пробился вновь на бронзовой пыли,
И в черепке из розоватой глины
К сухим губам мне воду поднесли.
Проснулся я. И в мнимом пробужденьи
На горизонт смотря из-под руки,
Я видел, как скрывались в отдаленьи
Сырые сны в остывшие пески.
4 мая 46. Алма-Ата.
* * *
За картами просиживая дни
И ночи — и какие дни и ночи! —
Я стал с самоубийцами короче
И не стыжусь своей худой родни.
И отирать холодный пот со лба
Я не стыжусь, из-за стола вставая. —
Хоть бредом, а живи, душа живая,
Покудова дышать тебе судьба.
Мне все равно, на чем конец пути,
Мне все равно, какое упоенье. —
«Остановись, прекрасное мгновенье!» —
Я не однажды мог произнести.
27 мая 46. Алма-Ата.
© Boris Kuzin. Do not reproduce if commercial. / Борис Сергеевич Кузин. Не допускается копирование в коммерческих целях.
Мы в Телеграм