Смолк утром рокового дня
Изнеможённый нерв столетья…
Уж сколько лет, как нет тебя
На этой ссученной планете.
И двадцать пятого июля
Я каждый раз твержу сквозь мат:
Ну как же так — не завернули
Его с дороги, мчавшей в ад!..
…Меж нами были вёрсты, мили,
А мы срослись — к плечу плечом…
Как жаль, что не договорили…
О чём? Да мало ли о чём…
Когда-то — преданный подельник
В проделках юных пития,
Потом — любимый собеседник,
Таким прослыл я у тебя.
Мы с ним во многом были схожи,
Но я совсем, совсем другой,
Мне и соседствовать негоже
С его бунтарскою душой.
Да, в бунтарях и я ходил,
Вещал на радио «Свобода»,
Где от души наотмашь бил
Тогдашних типа слуг народа.
В тот год ГБ, как бы дразня,
Ослабила бульдожью хватку…
Но это позже и фигня
В сравненьи с тем, в какую драку
Вступал своим талантом он
С бетонным мороком системы…
…Её, казалось, рушит стены
Его хрипатый баритон.
И песенный таран-удар
Всех звонче был в тогдашних схватках…
Небесный, непонятный дар
Туманился в его повадках.
Он безшабашный был во всём,
И привередливые кони
Его страстей, забыв о нём,
Неслись, как в бешеной погоне.
Аж девяностые лихие
Лихи не как его стихи…
Игра была его стихией —
Игра, пугавшая верхи.
Он был таким, каким он был,
Кирять в завязке зарекался,
Игрок во всём — игрою жил
И, видно, всё же заигрался…
Упрямо домогался он:
А сколько лет ему осталось,
Предчувствуя, что обречён,
И чувствуя свою усталость.
Заметно было по рукам,
Сжимавшим гриф и струны-нервы,
Как он, открытый всем ветрам,
Устал от пут отчизны-стервы.
Он всё пытал судьбу свою:
А сколько там ещё осталось
Хоть постоять бы на краю,
Хоть самую земную малость…
Конечно, я совсем другой,
Хотя мы с ним во многом схожи
Не только, извините, рожей,
Но и бунтарскою душой.
Его бунтарство не чета
Бунтарству моему, не скрою,
Моё — не стоит ни черта,
Его — оплачено судьбою.