Поэма без героя (Анна Ахматова)

Поэма без героя (Четвёртая редакция) автор Анна Ахматова

Посвящение →

Дата создания: 1940-1962. Источник: [1]

Deus conservat omnia

(Бог сохраняет всё)

(Девиз на гербе Фонтанного Дома)

Вместо предисловия

Иных уж нет, а те далече...

Пушкин

Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 г., прислав как вестника ещё осенью один небольшой отрывок («Ты в Россию пришла ниоткуда…»).

Я не звала её. Я даже не ждала её в тот холодный и тёмный день моей последней ленинградской зимы.

Её появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.

В ту ночь я написала два куска первой части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя написала «Решку», а в Ташкенте (в два приема) — «Эпилог», ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.

Я посвящаю эту поэму памяти её первых слушателей — моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.

Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.

8 апреля 1943

Ташкент

До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.

Я воздержусь от этого.

Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.

Ни изменять её, ни объяснять я не буду. «Еже писахъ — писахъ».

Ноябрь 1944

Ленинград

Di rider finiral

Pria dell aurora.

Don Giovanni

Посвящение памяти В.К. ………………………………… …а так как мне бумаги не хватило, Я на твоём пишу черновике. И вот чужое слово проступает И, как тогда снежинка на руке, Доверчиво и без упрёка тает. И тёмные ресницы Антиноя Вдруг подняли́сь — и там зелёный дым, И ветерком повеяло родным... Не море ли?                     Нет, это только хво́я Могильная, и в накипаньи пен Всё ближе, ближе...                 marche funèbre...                                   Шопен... <27 декабря 1940>, Ночь. Фонтанный Дом

Второе посвящение О.А. Глебовой-Судейкиной Ты ли, Путаница-Психея,     Чёрно-белым веером вея,         Наклоняешься надо мной, Хочешь мне сказать по секрету,     Что уже миновала Ле́ту         И иною дышишь весной. Не диктуй мне, сама я слышу:     Тёплый ливень упёрся в крышу,         Шепото́чек слышу в плюще. Кто-то маленький жить собрался,     Зеленел, пушился, старался         Завтра в новом блеснуть плаще. Сплю —         она одна надо мною, —     Ту, что люди зовут весною,         Одиночеством я зову. Сплю —         мне снится молодость наша,     Та, е г о миновавшая чаша;         Я её тебе наяву, Если хочешь, отдам на память,     Словно в глине чистое пламя         Иль подснежник в могильном рву. <25 мая 1945>, Фонтанный Дом

Третье и последнее (Le jour des rois) Раз в крещенский вечерок…                 Жуковский По́лно мне леденеть от страха,     Лучше кликну Чакону Баха,         А за ней войдёт человек… Он не станет мне милым мужем,     Но мы с ним такое заслужим,         Что смутится Двадцатый Век. Я его приняла случайно     За того, кто дарован тайной,         С кем горчайшее суждено, Он ко мне во дворец Фонтанный     Опоздает ночью туманной         Новогоднее пить вино. И запомнит Крещенский вечер,     Клён в окне, венчальные свечи         И поэмы смертный полёт… Но не первую ветвь сирени,     Не кольцо, не сладость молений —         Он погибель мне принесёт. <5 января 1956>

Вступление Из года сорокового,     Как с башни, на всё гляжу.         Как будто прощаюсь снова             С тем, с че́м давно простилась,                 Как будто перекрестилась                     И под тёмные своды схожу. <25 августа 1941> Осаждённый Ленинград

Часть 1

Девятьсот тринадцатый год
Петербургская повесть

Глава первая Новогодний праздник длится пышно, Влажны стебли новогодних роз.            «Чётки», 1914 С Татьяной нам не ворожить…            Онегин Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление — «Гость из будущего». Маскарад. Поэт. Призрак. Я зажгла заветные свечи,     Чтобы этот светился вечер,         И с тобою, как мне не пришедшим,             Сорок первый встречаю год.                 Но... Господняя сила с нами!     В хрустале утонуло пламя,         «И вино, как отрава, жжёт». Это всплески жёсткой беседы,     Когда все́ воскресают бреды,         А часы всё ещё не бьют… Нету меры моей тревоге,     Я сама, как тень на пороге,         Стерегу последний уют. И я слышу звонок протяжный,     И я чувствую холод влажный,         Каменею, стыну, горю… И, как будто припомнив что-то,     Повернусь вполоборота,         Тихим голосом говорю: «Вы ошиблись: Венеция дожей —     Это рядом… Но маски в прихожей         И плащи, и жезлы, и венцы Вам сегодня придётся оставить,     Вас я вздумала нынче прославить,         Новогодние сорванцы!» Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,     Дапертутто, Иоканааном,         Самый скромный — северным Гланом,             Иль убийцею Дорианом,                 И все́ шепчут своим дианам                     Твёрдо выученный урок. А для них расступились стены,     Вспыхнул свет, завыли сирены,     И как купол вспух потолок. Я не то что боюсь огласки…     Что мне Га́млетовы подвязки,         Что мне вихрь Саломе́иной пляски,             Что мне поступь Железной Маски,                 Я ещё пожелезней тех… И чья очередь испугаться,     Отшатнуться, отпрянуть, сдаться         И замаливать давний грех? Ясно всё:         Не ко мне, так к кому же?     Не для них здесь готовился ужин,       И не им со мной по пути. Хвост запрятал под фалды фрака…     Как он хром и изящен…                     Однако       Я надеюсь, Владыку Мрака         Вы не смели сюда ввести? Маска это, череп, лицо ли —     Выражение скорбной боли,         Что лишь Гойя смел передать. Общий баловень и насмешник —     Перед ним самый смрадный грешник —         Воплощённая благодать… * * * Веселиться — так веселиться,     Только как же могло случиться,         Что одна я из них жива? Завтра утро меня разбудит,     И никто меня не осудит,         И в лицо мне смеяться будет             Заоконная синева. Но мне страшно: войду сама я,     Кружевную шаль не снимая,         Улыбнусь всем и замолчу. С той, какою была когда-то     В ожерельи чёрных агатов         До долины Иосафата,             Снова встретиться не хочу… Не последние ль близки сроки?..     Я забыла ваши уроки,         Краснобаи и лжепророки! —             Но меня не забыли вы. Как в прошедшем грядущее зреет,     Так в грядущем прошлое тлеет —         Страшный праздник мёртвой листвы. Б Звук шагов, тех, которых нету, Е По сияющему паркету Л И сигары синий дымок. Ы И во всех зеркалах отразился Й Человек, что не появился        И проникнуть в тот зал не мог. З Он не лучше других и не хуже, А Но не веет летейской стужей, Л И в руке его теплота.        Гость из будущего! — Неужели        Он придёт ко мне в самом деле,        Повернув налево с моста? С детства ряженых я боялась,     Мне всегда почему-то казалось,         Что какая-то лишняя тень Среди них «без лица и названья»     Затесалась…             Откроем собранье         В новогодний торжественный день! Ту полночную гофманиану     Разглашать я по свету не стану         И других бы просила…                 постой, Ты как будто не значишься в списках,     В калиострах, магах, лизисках,         Полосатой наряжен верстой, — Размалёван пёстро и грубо —     Ты...         ровесник Мамврийского дуба,          Вековой собеседник луны. Не обманут притворные стоны,     Ты железные пишешь законы,         Хаммураби, ликурги, солоны             У тебя поучиться должны. Существо это странного нрава.     Он не ждёт, чтоб подагра и слава         Впопыхах усадили его             В юбилейные пышные кресла,                 А несёт по цветущему вереску,                     По пустыням своё торжество. И ни в чём неповинен: не в этом,     Ни в другом и ни в третьем…                         Поэтам         Вообще не пристали грехи. Проплясать пред Ковчегом Завета     Или сгинуть!..             Да что там! Про это         Лучше их рассказали стихи. Крик петуший нас только снится,     За окошком Нева дымится,         Ночь бездонна и длится, длится —             Петербургская чертовня… В чёрном небе звезды́ не видно,     Гибель где-то здесь, очевидно,         Но безпечна, пряна, безстыдна             Маскарадная болтовня… Крик:         «Героя на авансцену!»     Не волнуйтесь: дылде на смену         Непременно выйдет сейчас             И споёт о священной мести… Что ж вы все убегаете вместе,     Словно каждый нашёл по невесте,         Оставляя с глазу на глаз Меня в сумраке с чёрной рамой,     Из которой глядит тот самый,         Ставший наигорчайшей драмой             И ещё не оплаканный час? Это всё наплывает не сразу. Как одну музыкальную фразу, Слышу шёпот: «Прощай! Пора! Я оставлю тебя живою, Но ты будешь моей вдовою, Ты - Голубка, солнце, сестра!» На площадке две слитые тени… После — лестницы плоской ступени, Вопль: «Не надо!» и в отдаленьи Чистый голос:             «Я к смерти готов». Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал снова делается комнатой автора. Слова из мрака: Смерти нет — это всем известно,     Повторять это стало пресно,         А что есть — пусть расскажут мне. Кто стучится?               Ведь всех впустили.     Это гость зазеркальный? Или             То, что вдруг мелькнуло в окне… Шутки ль месяца молодого,     Или вправду там кто-то снова         Между печкой и шкафом стоит? Бледен лоб и глаза открыты…     Значит, хрупки могильные плиты,         Значит, мягче воска гранит… Вздор, вздор, вздор! — От такого вздора     Я седою сделаюсь скоро     Или стану совсем другой. Что ты манишь меня рукою?!             За одну минуту покоя             Я посмертный отдам покой. ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ Интермедия Где-то вокруг этого места («…но безпечна, пряна, безстыдна маскарадная болтовня…») бродили ещё такие строки, но я не пустила их в основной текст: «Уверяю, это не ново…     Вы дитя, синьор Казанова…»         «На Исакьевский ровно в шесть…» «Как-нибудь побредём по мраку,     Мы отсюда ещё в «Собаку»…         «Вы отсюда куда?» —                         «Бог весть!» Санчо Пансы и Дон-Кихоты     И увы, содомские Лоты         Смертоносный пробуют сок, Афродиты возникли из пены,     Шевельнулись в стекле Елены,         И безумья близится срок. И опять из фонтанного грота     Где любовная стонет дремота,         Через призрачные ворота             И мохнатый и рыжий кто-то                 Козлоногую приволок. Всех наряднее и всех выше,     Хоть не видит она и не слышит —         Не клянёт, не молит, не дышит,             Голова madame de Lamballe, А смиренница и красотка,     Ты, что козью пляшешь чечётку,         Снова гу́лишь томно и кротко:             «Que me veut mon Prince Carnaval?» И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется Она же (а может быть — её тень): Как копытца, топочут сапожки,     Как бубенчик, звенят серёжки,         В бледных локонах злые рожки,             Окаянной пляской пьяна, — Словно с вазы чёрнофигурной     Прибежала к волне лазурной         Так парадно обнажена. А за ней в шинели и каске     Ты, вошедший сюда без маски,         Ты, Иванушка древней сказки,             Что тебя сегодня томит? Сколько горечи в каждом слове,     Сколько мрака в твоей любови,         И зачем эта струйка крови             Бередит лепесток ланит?

Глава вторая Ты сладострастней, ты телесней Живых, блистательная тень! Баратынский Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она — Козлоногая, посредине — Путаница, слева — Портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина, другим — Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает: Распахнулась атла́сная шубка!     Не сердись на меня, Голубка,         Что коснусь я этого кубка:             Не тебя, а себя казню. Всё равно подходит расплата —     Видишь там, за вьюгой крупча́той,         Мейерхольдовы арапчата             Затевают опять возню? А вокруг старый город Питер,     Что народу бока повытер        (Как тогда народ говорил), — В гривах, в сбруях, в мучных обозах,     В размалеванный чайных розах         И под тучей вороньих крыл. Но летит, улыбаясь мнимо,     Над Маринскою сценой prima,         Ты — наш лебедь непостижимый,             И острит опоздавший сноб. Звук оркестра, как с того света,    (Тень чего-то мелькнула где-то),         Не предчувствием ли рассвета             По рядам пробежал озноб? И опять тот голос знакомый,     Будто эхо горного грома, —         Наша слава и торжество! Он сердца наполняет дрожью     И несётся по бездорожью         Над страной, вскормившей его. Сучья в иссиня-белом снеге…     Коридор Петровских Коллегий         Безконечен, гулок и прям (Что угодно может случиться,         Но он будет упрямо сниться             Тем, кто нынче проходит там). До смешного близка развязка;     Из-за ширмы Петрушкина маска,         Вкруг костров кучерская пляска,             Над дворцом чёрно-жёлтый стяг… Все́ уже на местах, кто надо;     Пятым актом из Летнего сада         Па́хнет… Призрак цусимского ада             Тут же. — Пьяный поёт моряк… * * * Как парадно звенят полозья     И волочится полость козья…         Мимо, тени! — Он там один. На стене его твёрдый профиль.     Гавриил или Мефистофель         Твой, красавица, паладин? Демон сам с улыбкой Тамары,     Но такие таятся чары         В этом страшном, дымном лице: Плоть, почти что ставшая духом,     И античный локон над ухом —         Всё таинственно в пришлеце. Это он в переполненном зале     Слал ту чёрную розу в бокале,         Или всё это было сном? С мёртвым сердцем и мёртвым взором     Он ли встретился с Командором,         В тот пробравшись проклятый дом? И его поведано словом,     Как вы были в пространстве новом,         Как вне времени были вы, — И в каких хрусталях полярных     И в каких сияньях янтарных         Там, у устья Леты — Невы. Ты сбежала сюда с портрета,     И пустая рама до света         На стене тебя будет ждать. Так плясать тебе без партнёра!     Я же роль рокового хора         На себя согласна принять.     На щеках твоих алые пятна;     Шла бы ты в полотно обратно;     Ведь сегодня такая ночь,     Когда нужно платить по счету…     А дурманящую дремоту     Мне трудней, чем смерть, превозмочь. Ты в Россию пришла ниоткуда,     О моё белокурое чудо,         Коломбина десятых годов! Что глядишь ты так смутно и зорко,     Петербургская кукла, актёрка,         Ты - один из моих двойников. К прочим титулам надо и этот     Приписать. О подруга поэтов,         Я наследница славы твоей. Здесь под музыку дивного мэтра,     Ленинградского дикого ветра         И в тени заповедного кедра             Вижу танец придворных костей. Оплывают венчальные свечи,     Под фатой «поцелуйные плечи»,         Храм гремит: «Голубица, гряди!» Горы пармских фиалок в апреле —     И свиданье в Мальтийской капелле,         Как проклятье в твоей груди. Золотого ль века виденье     Или чёрное преступленье         В грозном хаосе давних дней? Мне ответь хоть теперь:                     неужели     Ты когда-то жила в самом деле         И топтала торцы площадей             Ослепительной ножкой своей?.. Дом пестрей комедьянтской фуры,     Облупившиеся амуры         Охраняют Венерин алтарь. Певчих птиц не сажала в клетку,     Спальню ты убрала как беседку,         Деревенскую девку-соседку             Не узнает весёлый скоба́рь. В стенах лесенки скрыты витые,     А на стенах лазурных святые —         Полукрадено это добро… Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,     Ты друзей принимала в постели,         И томился драгунский Пьеро, — Всех влюблённых в тебя суеверней     Тот, с улыбкой жертвы вечерней,         Ты ему как стали — магнит, Побледнев, он глядит сквозь слёзы,     Как тебе протянули розы         И как враг его знаменит. Твоего я не видела мужа,     Я, к стеклу приникавшая стужа…         Вот он, бой крепостных часов… Ты не бойся — дома не мечу, —     Выходи ко мне смело навстречу —         Гороскоп твой давно готов…

Глава третья И под аркой на Галерной… А.Ахматова В Петербурге мы сойдёмся снова, Словно солнце мы похоронили в нём. О.Мандельштам То был последний год… М.Лозинский Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет: Были святки кострами согреты,     И валились с мостов кареты,         И весь траурный город плыл По неведомому назначенью,     По Неве иль против теченья, —         Только прочь от своих могил. На Галерной чернела арка,     В Летнем тонко пела флюгарка,         И серебряный месяц ярко             Над серебряным веком стыл. Оттого, что по все́м дорогам,     Оттого, что ко все́м порогам         Приближалась медленно тень, Ветер рвал со стены афиши,     Дым плясал вприсядку на крыше         И кладби́щем пахла сирень. И царицей Авдотьей закля́тый,     Достоевский и бесноватый,         Город в свой уходил туман. И выглядывал вновь из мрака     Старый питерщик и гуляка,         Как пред казнью бил барабан… И всегда в темноте морозной,     Предвоенной, блудной и грозной,         Жил какой-то будущий гул, Но тогда он был слышен глуше,     Он почти не тревожил души         И в сугробах невских тонул. Словно в зеркале страшной ночи     И беснуется и не хочет         Узнавать себя человек, А по набережной легендарной     Приближался не календарный —         Настоящий Двадцатый Век.     А теперь бы домой скорее     Камероновой Галереей     В ледяной таинственный сад,     Где безмолвствуют водопады,     Где все девять мне будут рады,     Как бывал ты когда-то рад.     Там за островом, там за садом     Разве мы не встретимся взглядом     Наших прежних ясных очей,     Разве ты мне не скажешь снова     Победившее смерть слово     И разгадку жизни моей?

Глава четвёртая и последняя Любовь прошла и стали ясны И близки смертные черты. Вс. К. Угол Марсова поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костёр. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина: Кто застыл у померкших окон,     На чьём сердце «па́левый локон»,         У кого пред глазами тьма? — «Помогите, ещё не поздно!     Никогда ты такой морозной         И чужою, ночь, не была!» Ветер, полный балтийской соли,     Бал метелей на Марсовом поле         И невидимых звон копыт… И безмерная в том тревога,     Кому жить осталось немного,         Кто лишь смерти просит у Бога             И кто будет навек забыт. Он за полночь под окнами бродит,     На него безпощадно наводит         Тусклый луч угловой фонарь, — И дождался он. Стройная маска     На обратном «Пути из Дамаска»         Возвратилась домой… не одна! Кто-то с ней «без лица и названья»…     Недвусмысленное расставанье         Сквозь косое пламя костра Он увидел — рухнули зданья.     И в ответ обрывок рыданья:         «Ты — Голубка, солнце, сестра! — Я оставлю тебя живою,     Но ты будешь моей вдовою,         А теперь…             Прощаться пора!» На площадке пахнет духами,     И драгунский корнет со стихами         И с безсмысленной смертью в груди Позвонит, если смелости хватит…     Он мгновенье последнее тратит,         Чтобы славить тебя.                     Гляди: Не в проклятых Мазурских болотах,     Не на синих Карпатских высотах…         Он — на твой порог!                     Поперёк.     Да простит тебя Бог!        (Сколько гибелей шло к поэту,         Глупый мальчик: он выбрал эту, —         Первых он не стерпел обид,         Он не знал, на каком пороге         Он стоит и какой дороги         Перед ним откроется вид…) Это я — твоя старая совесть     Разыскала сожжённую повесть         И на край подоконника         В доме покойника         Положила —             и на цыпочках ушла…

Послесловие Всё в порядке: лежит поэма И, как свойственно ей, молчит. Ну, а вдруг как вырвется тема, Кулаком в окно застучит, — И откликнется издалёка На призыв этот страшный звук — Клокотание, стон и клёкот И виденье скрещённых рук?..

Часть 2

Этот текст ещё не прошёл вычитку.

Intermezzo Решка …я воды Леты пью, Мне доктором запрещена унылость. Пушкин In my beginning is my end. T.S.Eliot Место действия — Фонтанный Дом. Время — начало января 1941 г. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию безпорядок — дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры… В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать. …жасминовый куст, Где Данте шёл и воздух пуст. Н. К. I Мой редактор был недоволен, Клялся мне, что занят и болен, Засекретил свой телефон И ворчал: «Там три темы сразу! Дочитав последнюю фразу, Не поймёшь, кто в кого влюблён, II Кто, когда и зачем встречался, Кто погиб, и кто жив остался, И кто автор, и кто герой, — И к чему нам сегодня эти Рассуждения о поэте И каких-то призраков рой?» III Я ответила: «Там их трое — Главный был наряжен верстою, А другой как демон одет, — Чтоб они столетьям достались, Их стихи за них постарались, Третий про́жил лишь двадцать лет, IV И мне жалко его». И снова Выпадало за словом слово, Музыкальный ящик гремел, И над тем флаконом надбитым Языком кривым и сердитым Яд неведомый пламенел. V А во сне всё казалось, что это Я пишу для кого-то либретто, И отбоя от музыки нет. А ведь сон — это тоже вещица, Soft embalmer, Синяя птица, Эльсинорских террас парапет. VI И сама я была не рада, Этой адской арлекинады Издалёка заслышав вой. Всё надеялась я, что мимо Белой залы, как хлопья дыма, Пронесётся сквозь сумрак хвой. VII Не отбиться от рухляди пёстрой, Это старый чудит Калиостро — Сам изящнейший сатана, Кто над мёртвым со мной не плачет, Кто не знает, что совесть значит И зачем существует она. VIII Карнавальной полночью римской И не па́хнет. Напев Херувимской У закрытых церквей дрожит. В дверь мою никто не стучится, Только зеркало зеркалу снится, Тишина тишину сторожит. IX . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . X . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И проходят десятилетья, Войны, смерти, рожденья. Петь я В этом ужасе не могу. XI Я ль растаю в казённом гимне? Не дари, не дари, не дари мне Диадему с мёртвого лба. Скоро мне нужна будет лира, Но Софокла уже, не Шекспира. На пороге стоит — Судьба. XII И была для меня та тема, Как раздавленная хризантема На полу, когда гроб несут. Между «помнить» и «вспомнить», други, Расстояние, как от Луги До страны атла́сных баут. XIII Бес попутал в укладке рыться… Ну а как же могло случиться, Что во всём виновата я? Я — тишайшая, я — простая, «Подорожник», «Белая стая»,.. Оправдаться… но как, друзья? XIV Так и знай: обвинят в плагиате… Разве я других виноватей? Впрочем, это мне всё равно. Я согласна на неудачу И смущенье своё не прячу… У шкатулки ж двойное дно. XV Но созна́юсь, что применила Симпатические чернила… Я зеркальным письмом пишу, И другой мне дороги нету — Чудом я набрела на эту И расстаться с ней не спешу. XVI Чтоб посланец давнего века Из заветного сна Эль Греко Объяснил мне совсем без слов, А одной улыбкою летней, Как была я ему запретней Всех семи смертельных грехов. XVII И тогда из грядущего века Незнакомого человека Пусть посмотрят дерзко глаза, Чтобы он отлетающей тени Дал охапку мокрой сирени В час, как эта минет гроза. XVIII А столетняя чаровни́ца Вдруг очнулась и веселиться Захотела. Я ни при чём. Кружевной роняет платочек, Томно жмурится из-за строчек И брюлловским мани́т плечом. XIX Я пила её в капле каждой И, бесовскою чёрной жаждой Одержима, не знала, как Мне разделаться с бесноватой: Я грозила ей Звёздной Палатой И гнала́ на родной чердак — XX В темноту, под Манфредовы ели, И на бе́рег, где мёртвый Шелли, Прямо в небо глядя, лежал, — И все жаворонки всего мира Разрывали бездну эфира, И факел Георг держал. XXI Но она твердил упрямо: «Я не та английская дама И совсем не Клара Газуль, Вовсе нет у меня родословной, Кроме солнечной баснословной, И привёл меня сам Июль. XXII А твоей двусмысленной славе, Двадцать лет лежавшей в канаве, Я ещё не так послужу, Мы с тобой ещё попируем, И я царским своим поцелуем Злую полночь твою награжу». <3-5 января 1941> Фонтанный Дом

Часть 3

Эпилог «Быть пусту месту сему…» «Да пустыни немых площадей, Где казнили людей до рассвета.» Анненский «Люблю тебя, Петра творенье!» Пушкин Моему городу Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно всё как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поёт соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клён) выбито, и за ним зияет чёрная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжёлые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит: Так под кровлей Фонтанного Дома, Где вечерняя бродит истома С фонарём и связкой ключей, — Я аукалась с дальним эхом, Неуместным смущая смехом Непробудную сонь вещей, Где, свидетель всего на свете, На закате и на рассвете Смотрит в комнату старый клён И, предвидя нашу разлуку, Мне иссохшую чёрную руку, Как за помощью, тянет он. Но земля под ногой гудела, И такая звезда глядела В мой ещё не брошенный дом И ждала условного звука… Это где-то там — у Тобру́ка, Это где-то здесь — за углом. (Ты не первый и не последний Тёмный слушатель светлых бредней, Мне какую готовишь месть? Ты не выпьешь, только пригу́бишь Эту горечь из самой глу́би — Этой нашей разлуки весть. Не клади мне руку на темя — Пусть навек остановится время На тобою данных часах. Нас несчастие не минует, И кукушка не закукует В опалённых наших лесах…) А за проволокой колючей, В самом сердце тайги дремучей — Я не знаю, который год — Ставший горстью лагерной пы́ли, Ставший сказкой из страшной были, Мой двойник на допрос идёт. А потом он идёт с допроса. Двум посланцам Девки безносой Суждено охранять его. И я слышу даже отсюда — Неужели это не чудо! — Звуки голоса своего: За тебя я заплатила             Чистоганом, Ровно десять лет ходила             Под наганом, Ни налево, ни направо             Не глядела, А за мной худая слава             Шелестела. …А не ставший моей могилой, Ты, крамольный, опальный, милый, Побледнел, помертвел, затих. Разлучение наше мнимо: Я с тобою неразлучима, Тень моя на стена́х твоих, Отраженье моё в каналах, Звук шагов в Эрмитажных залах, Где со мною мой друг бродил, И на старом Волковом Поле, Где могу я рыдать на воле Над безмолвием братских могил. Всё, что сказано в Первой части О любви, измене и страсти, Сбросил с крыльев свободный стих, И стоит мой Город «зашитый»… Тяжелы́ надгробные плиты На безсонных очах твоих. Мне казалось, за мной ты гнался, Ты, что там погибать остался В блеске шпилей, в отблеске вод. Не дождался желанных вестниц… Над тобой — лишь твоих прелестниц, Белых ноченек хоровод. А весёлое слово — дома — Никому теперь не знакомо, Все́ в чужое глядят окно. Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке, И изгнания воздух горький — Как отравленное вино. Все́ вы мной любоваться могли бы, Когда в брюхе летучей рыбы Я от злой погони спаслась И над полным врагами лесом, Словно та, одержимая бесом, Как на Брокен ночной неслась… * И уже подо мною прямо Леденела и стыла Ка́ма, И «Quo vádis?» кто-то сказал, Но не дал шевельнуть устами, Как тоннелями и мостами Загремел сумасшедший Урал. И открылась мне та дорога, По которой ушло так много, По которой сына везли, И был долог путь погребальный Средь торжественной и хрустальной Тишины Сибирской Земли. От того, что сделалась прахом, ………………………………… Обуянная смертным страхом И отмщения зная срок, Опустивши глаза сухие И ломая руки, Россия Предо мною шла на восток. окончено <19 августа 1942>, Ташкент

• Первоначальное окончание поэмы:

А за мною, тайной сверкая
И назвавши себя «Седьмая»,
На неслыханный мчалась пир,
Притворившись нотной тетрадкой,
Знаменитая ленинградка
Возвращалась в родной эфир.

• http://svetlitsa.spb.ru/Texts1/Akhmatova/Akh_Bes-3.htm
• http://www.akhmatova.org/poems/poema4.htm
• http://briefly.ru/ahmatova/poema_bez_geroja/
• http://www.vtoraya-literatura.com/publ_192.html
• http://www.staroeradio.ru/audio/12427