Одно из свойств, присущих языку, — «живой как жизнь». Так окрестил его Гоголь, и эти гоголевские слова выбрал в качестве названия для своей книги Корней Чуковский. Народная поговорка: «Не мёд, а ко всему льнёт» учит тому же: переменам. Язык не может и не должен оставаться незыблемой, неподвижной твердыней, перемены в нём естественны и неизбежны, в особенности в такое бурно переменчивое время, как наше. Однако сейчас (1995) я испытываю горестное ощущение, будто язык наш не переменился, а обеспамятел, забыл самого себя.
Русский язык — один из богатейших в мире. Случилось несчастье: он оскудевает и мертвеет на наших глазах (и в наших ушах). Если и обогащается чем-либо живым — то лишь меткими блатными или полублатными словечками, а кроме них — сухими, мёртвыми политическими терминами. (Термин — умерщвлённое слово, лишённое оттенков, запаха, вкуса, лишённое выразительности и силы, пригодное лишь для эсперанто.) Рушится самая основа: отмирают дополнения, не склоняются почему-то названия местностей и имена числительные. Почему стали говорить: «у них пять детей», а не «пятеро»? Почему: «у меня не хватило сто двадцать три рубля», а не «ста двадцати трёх»? Школьников, обучая грамоте, не обучают, по-видимому, наименованиям букв — отсюда «нэ», «ме», «сэ», «сы», «фе». (Кстати: впервые эти «нэ» и «ме» я услыхала из тюремного окошечка в 1937 году. Тюремщик переспрашивает: «Нэ» или «Ме»?..). Ливнем хлынули новые ударения: «вклю́чить» вместо «включи́ть», «при́нять» вместо «приня́ть», «углу́бить» вместо «углуби́ть», «усугу́бить» вместо «усугуби́ть», «на́чать» вместо «нача́ть» и т. д., и т. п. без конца. «Обле́гчить» вместо «облегчи́ть», «намере́ние» вместо «наме́рение»… «Догма́т» вместо «до́гмат», «общи́на» вместо «о́бщина», «знаме́ние» вместо «зна́мение».
Иностранных слов, хлынувших потоком в русский язык, хоть отбавляй. По существу в этом нет ничего дурного. Русский язык издавна выращивал рядом со своими корнями корни чужеземные. Это и Пушкин делал. Но в настоящее время это уже именно поток, потоп. Среди новоприобретённых терминов существуют такие, которые, — безусловно отвечают требованиям новой социальной реальности: например, понятие «спонсор» не могло существовать при социализме, при советской власти, в нём не было нужды, а теперь такое понятие возникло, в языке его нет — почему бы не взять? — но многие и многие иностранные слова нам вовсе не требуются. Говорящий полагает, что сказать «эксклюзивный» или «консенсус» вместо «исключительный» или «согласие» более интеллигентно. А интеллигенция, наблюдая этот мертвящий поток, сама им захлёбывается. (Не исполняет она своего заветного долга: совершать отбор.) Но беда отнюдь не только в иностранщине. Беда глубже. Повскакали с мест приставки и кинулись невпопад на ни в чём не повинные существительные и глаголы. Торжествует победу приставка «по»: «помыть», «постирать», «погладить», «поменять» (вместо «вымыть», «выстирать», «выгладить», «выменять», «променять», «заменить», «переменить», «обменять», «поменяться»). Почему вместо «я не счёл возможным» стали говорить «я не посчитал возможным»? Почему вместо «разобраться в этом деле» стали говорить «с этим делом»… А склонения, повторяю, склонения! «Я живу в Одинцово», «я живу в Кратово» — почему не в «Одинцове», не в «Кратове»? «Продолжается обстрел Сараево». Почему не «Сараева»? (Со склонениями просто беда: вместо «контроль над вооружениями» говорится «контроль вооружений»; вместо «контрабанда наркотиками» «контрабанда наркотиков»…)
«Боже, Боже, что случилось? / Отчего же всё кругом / Завертелось, закружилось / И помчалось колесом?» — спрашивал в детской сказке и совсем по другому поводу Корней Иванович.
До всего этого крушения К. Чуковский не дожил, хотя и назвал имя главной болезни бюрократического государства: канцеляри́т. (От слова «канцелярия» по аналогии с «дифтеритом», «аппендицитом», и т. п.) Он грустно смеялся над такими оборотами речи: «мы планируем на лето в Крым» вместо «мы собираемся в Крым». («Разве у каждой семьи свой Госплан?» — спрашивал он.) Горько смеялся, когда люди при нём щеголяли ненужными иностранными словами и, употребляя их, думали, что приобщаются тем к образованности. (Что сказал бы он теперь: «имидж», «саммит»? Ведь у нас существуют для этих понятий русские слова.) Приходит мне на память Мария Степановна, милая, славная наша работница, неграмотная русская деревенская женщина родом из-под Орла. Как она прекрасно, живописно говорила, рассказывала! Но вот, увидев однажды голубей, копошащихся среди цветов, Мария Степановна произнесла бессмертную фразу: «надо их оттеда аннулировать»…
Словосочетание весьма характерное для современной речи. «Выгнать», «прогнать» — это слишком уж по-простецки, по-деревенски, а вот скажешь «аннулировать» — и ты уже образованный.
А слипшиеся слова, а путаница в самом значении слова: «роспись» (то есть настенная роспись, фрески) перепуталась с «подписью» и «распиской»…
«Нам нужна ещё одна ваша роспись»,- скажет вам бухгалтер в любом учреждении. Намертво перепутались значения слов «гуманитарный» и «гуманный» — а ведь смысл у них разный. Слова «изящный», «изящество» означали раньше «грациозный», «грация», а теперь означают «худощавый», «худой». Слово «поправиться» значило «выздороветь», а теперь означает «прибавить в весе». А парикмахерская угодливость! «Положите сумочку на подоконничек». «Не подскажете ли, сколько время?» вместо «Скажите, пожалуйста, который час?». (Так им представляется вежливее.)
Интеллигенция, повторяю, лишилась иммунитета. Не совершает отбора. Спешит «при́нять» то пойло, каким денно и нощно потчуют всех нас улица, радио, газета, телевизор. (У нас в пору гласности появились блистательные и бесстрашные публицисты, но я не о них.) «После третьего тура голосования согласились на введение в соглашение пункта об аннулировании оттуда данного предложения»… (Почему не «оттеда»?) Или: «днём на границе шли ожесточённые бои, но к вечеру ситуация утихла». Вслушайтесь в свою речь, вещающие! Как может утихнуть ситуация? Разве ситуация — это пулемётная очередь?
Я далека от мысли, что крутые перемены, совершающиеся в языке, происходят случайно или «по ошибке». Ну, конечно, многое происходит от элементарной неграмотности. Но вообще это сложный процесс, подлежащий исследованию не такого дилетанта, как я, а содружества социологов и лингвистов. В особенности социологов.[1]
Я же могу удлинять и удлинять перечень своих неотвязных вопросов… Почему, например, люди, получившие в наследство от своих предков фамилию «Ива́нов» — внезапно и все разом предпочли называть себя «Ивано́выми»? Худого я в этом ничего не нахожу, но почему каждый Ива́нов нынче Ивано́в? Или: почему всех переводчиц, руководительниц, председательниц превратили в переводчиков, руководителей, председателей? Почему все корреспондентки стали корреспондентами? Понять легко: за последние десятилетия множеством профессий, которыми ранее владели одни лишь мужчины, овладели также и женщины. Появились женщины-инженеры, женщины-архитекторы, женщины-экономисты, женщины-врачи. Было: «переводчица Вера Звягинцева». Стало: «переводчик Вера Звягинцева». От этого сами переводы не лучше и не хуже, но зачем?
Умолкаю. Буду ожидать, пока «актриса» превратится в «актёра», «певица» в «певца», а «танцовщица» в «танцовщика». Остался у меня один вопрос: жив ли ты — живой как жизнь?
Мы в Телеграм