Когда весной — чужой весной! —
Опять цветёт сирень,
Тогда встаёт передо мной
Мой царскосельский день.
Он тронут ранней сединой,
Ему — под пятьдесят,
Но молодой голубизной
Его глаза горят.
Он па́хнет морем и руном
Гомеровской строки,
И гимназическим сукном,
И мелом у доски;
Филипповским (вкуснее нет!)
Горячим пирожком,
Девическим, в пятнадцать лет
Подаренным платком…
Стучит капель, оторопев
На мартовском ветру,
Звенит серебряный припев
Кавалерийских труб,
И голуби, набив зобы,
Воркуют на снегу.
…Я всех забыл, я всё забыл,
А это — не могу!
*
За годы зла, за годы бед,
Со мной друживших там,
Привык терять я даже след
К покинутым крестам.
Я схоронил отца и мать,
Я схоронил друзей,
Но их мне легче вспоминать,
Чем запах детских дней.
Всё, чем согрела жизнь меня,
Я растерял — и пусть!
Вот даже Блока больше я
Не помню наизусть.
И стало тесно от могил
На дальнем берегу.
…Я всех, я всё похоронил,
А это — не могу!
*
Когда я думаю, что вот
Там всё теперь не так,
И тот, кто песни там поёт,
Не близок мне никак;
Со мною августовским днём
Не вспомнит злую весть,
Не скажет: «Вот сейчас, вдвоём,
„Костер“ бы перечесть!»
Когда я вспомню, что поэт,
Что всех дороже мне,
Убит, забыт — пропал и след! —
В своей родной стране;
Что тот, кто нам стихи сложил
О чувстве о шестом, —
И холмика не заслужил
С некрашеным крестом;
Что даже в эти, в наши дни
На невском берегу
Его и мёртвого они
Как волка стерегут —
Тогда я из последних сил
Кричу его врагу:
Я всем простил, я всё простил,
Но это — не могу!
Мы в Телеграм