В том времени, где и злодей —
Лишь заурядный житель улиц,
Как грозно хрупок иудей,
В ком Русь и музыка очнулись.
Вступленье: ломкий силуэт,
Повинный в грациозном форсе.
Начало века. Младость лет.
Сырое лето в Гельсингфорсе.
Та — Бог иль барышня? Мольба —
Чрез сотни вёрст любви нечёткой.
Любуется! И гений лба
Застенчиво завешен чёлкой.
Но век желает пировать!
Измученный, он ждёт предлога —
И Петербургу Петроград
Оставит лишь предсмертье Блока.
Знал и сказал, что будет знак
И век падёт ему на плечи.
Что может он? Он нищ и наг
Пред чудом им свершённой речи.
Гортань, затеявшая речь
Неслыханную, — так открыта.
Довольно, чтоб её пресечь,
И меньшего усердья быта.
Ему — особенный почёт,
Двоякое злорадство неба:
Певец, снабжённый кляпом в рот,
И лакомка, лишённый хлеба.
Из мемуаров: «Мандельштам
Любил пирожные». Я рада
Узнать об этом. Но дышать —
Не хочется, да и не надо.
Так значит, пребывать творцом,
За спину заломившим руки,
И безымянным мертвецом
Всё ж недостаточно для муки?
И в смерти надо знать беду
Той, не утихшей ни однажды,
Безпечной, выжившей в аду,
Неутолимой детской жажды?
В моём кошмаре, в том раю,
Где жив он, где его я прячу,
Он сыт! А я его кормлю
Огромной сладостью. И плачу.
Мы в Телеграм