Директору института русской литературы члену-корр. АН СССР Г. Базанову
Глубокоуважаемый Василий Григорьевич!
В ответ на Ваше письмо от 12 декабря 1967 г., в котором Вы предлагаете мне высказать свои соображения о судьбе архива Анны Ахматовой, считаю своим долгом изложить следующее:
Анна Андреевна Ахматова, как известно, скончалась под Москвой, в Домодедове. Ахматова — национальная гордость России, могила её — национальная святыня. Можно было похоронить её в Москве, на Новодевичьем кладбище. Тем более, что в последнее десятилетие Ахматова каждый год многие месяцы проводила в Москве. Однако ни у кого ни на минуту не возникло сомнений, что печальная честь принять её прах принадлежит именно ленинградской земле. И это вполне естественно. В ахматовской поэзии Петербург, Ленинград обрели новую жизнь. Свою неразрывную связь с Ленинградом Ахматова запечатлела с соверше́нною ясностью:
А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду…
И в знаменитых строках «Поэмы без героя»:
Разлучение наше мнимо,
Я с тобою неразлучима.
Какие же могут быть у нас основания разлучать архив Ахматовой с Ленинградом после её смерти? По моему убеждению, ахматовский архив следует хранить в Ленинграде, и именно в Пушкинском Доме, куда и пожертвовал его после кончины Анны Андреевны Лев Николаевич Гумилёв.
С Пушкиным Ахматову соединяет не менее прочная связь, чем с Ленинградом.
Напомню, что она — видный пушкинист, исследователь творчества Пушкина, деятельная участница работ Пушкинской Комиссии.
Пушкинский Дом не раз видел Ахматову в своих стенах.
К тому же имена Пушкина и Ахматовой навеки связаны и в истории нашей литературы: «на многих её страницах незримо присутствует Пушкин» — это сказано об ахматовской поэзии уже давно.
Таким образом, раздробление ахматовского архива по двум городам и по нескольким хранилищам представляется мне актом необоснованным, противоречащим смыслу поэзии Ахматовой и её биографии; центром ахматоведения должен, на мой взгляд, стать Пушкинский Дом, где следует собрать её бумаги, её портреты, вещи, воспетые ею (связанные с её собственным обликом или с героиней «Поэмы», О. А. Глебовой-Судейкиной): венчальные свечи, гребень с Анненковского портрета, ожерелья, перстни и т. д., а также шаль и шкатулку, которую Ахматовой подарила Цветаева.
Со мною Анна Андреевна о будущей судьбе своих бумаг и вещей никогда не говорила. Но однажды, показывая тетрадку, дорогую ей по особым причинам, произнесла:
— Этому место в Музее. В Пушкинском Доме.
Вот почему, когда стало известно, что Л. Н. Гумилёв пожертвовал архив своей матери в Пушкинский Дом, я сочла это совершенно логичным. Таким же логичным, вытекающим изо всей жизни и поэзии Ахматовой, как и то, что похоронили её под Ленинградом. Правда, был момент, когда я заколебалась между Пушкинским Домом и ЦГАЛИ. В архивах я никогда не работала, с ними незнакома, а видные знатоки, литературоведы, историки стали объяснять нам, что качество хранения в ЦГАЛИ выше, чем в Пушкинском Доме. Довод этот показался мне веским, и я на некоторое время заколебалась…
На пути в государственное хранилище ахматовский архив постигла катастрофа. Она оказалась настолько серьёзной, что перед нею вопрос о том, в каком именно из наших государственных хранилищ должен находиться архив Ахматовой, отступил на задний план. Имя этой катастрофы — Ирина Николаевна Пунина и её желание распоряжаться бумагами Ахматовой по собственному усмотрению, бесконтрольно и с материальной выгодой для себя.
Когда, после смерти Ахматовой, архив её оказался в руках Пуниной, меня это несколько удивило: Ирина Николаевна не принадлежала к числу душевно близких Анне Андреевне людей. Но поначалу мне представлялось и не особенно существенным, где именно побудет архив до передачи его на государственное хранение. У Пуниной так у Пуниной. Лишь бы скорее была произведена полная опись и бумаги переданы в Музей.
Первым сигналом тревоги явилось для меня отстранение Наймана.
Анатолий Генрихович Найман, литературный секретарь и большой друг Ахматовой, поэт и переводчик, переведший вместе с нею книгу стихов Леопарди, явился к И. Н. Пуниной, чтобы исполнить свою прямую обязанность: совершить опись. Пронумеровать каждую страницу.
Но не был допущен к архиву, лучшим знатоком которого бесспорно является.
Потому, видимо, и не был допущен, что очень уж хорошо знал его содержимое: тетради, рукописи, папки, письма.
Сначала я объяснила это происшествие личной неприязнью И. Н. Пуниной к А. Г. Найману.
Однако с каждым днём замысел И. Н. Пуниной становился всё яснее. Стало известно, например, что Ирина Николаевна утверждает, будто в тетрадях Ахматовой нету неопубликованных стихов. А все мы знали: они есть, и в большом количестве… Затем произошёл такой эпизод: незадолго до своей кончины, Анна Андреевна сказала мне, что пишет мне одно деловое письмо. Я не получила его. Обратилась к Ирине Николаевне с просьбой мне отдать. Та подтвердила, что такой документ есть и что она мне его непременно пришлёт. И действительно прислала фотокопию. В промежутке один из друзей объяснил мне, что это «письмо» написано не на отдельных листках, как я предполагала, а в последней тетради Анны Андреевны.
— Зачем же вы мне прямо не сказали, что письмо «для Лиды» вписано в тетрадь? — спросила я у Ирины Николаевны при встрече. — Я сейчас же, разумеется, перестала бы настаивать, чтобы мне переслали его! Мы столько раз говорили с вами об этом по телефону — и вы ни слова!
— Я вообще не хотела называть наименования тетрадей, — ответила Ирина Николаевна.
Она хотела темнить. И темнота сгущалась.
Не имея возможности, по болезни, приехать в Ленинград на заседание ахматовской комиссии, я написала туда (в июне 1966 г.) специальное заявление о необходимости срочно, не откладывая, во что бы то ни стало произвести опись архива.
Оно было прочитано на заседании. Вот что я тогда написала:
«Те из друзей Анны Андреевны, которых она сама, в разные периоды своей долгой жизни, приглашала себе в помощники для отбора стихов и вариантов, для составления журнальных циклов и сборников; те, с кем она изо дня в день советовалась о своих стихах и о своей прозе, те, кто по её просьбе читал её тетради, переписывал её произведения, держал корректуры, те, кому знаком почерк её руки и почерк её мысли — те и должны иметь честь, право и обязанность разобрать её бумаги и привести их в надлежащий, то есть удобный для хранения и изучения, вид».
Сделать это, объясняла я, необходимо как можно скорее.
Далее я предлагала Комиссии поручить эту работу старому другу Анны Андреевны, литературоведу, Эмме Григорьевне Герштейн; Нике Николаевне Глен (переводчице, составительнице ахматовского сборника для Болгарии, одно время исполнявшей при Анне Андреевне обязанности секретаря и потому хорошо знающей её бумаги) и, конечно, А. Г. Найману.
Предложение моё исполнено не было. И. Н. Пунина желала распоряжаться архивом бесконтрольно.
И распорядилась.
А мы теперь так никогда и не узна́ем с должною точностью, каково было содержимое архива Ахматовой ко дню её смерти.
Когда-то Ахматова показывала мне, например, три синие школьные тетрадки, куда ею от руки была переписана «Поэма без героя». Что сталось с этими тетрадками впоследствии? Существовали ли они в архиве до 5 марта 1966 г.? Если да — то где они теперь? Если нет — то куда и когда они исчезли? Из-за отсутствия своевременно сделанной описи каждый из нас таких вопросов может задавать десятки.
Задавать — без ответа.
Ирина Николаевна Пунина прожила возле Ахматовой, вместе с Ахматовой много лет. Однако поэзии Ахматовой, её творческому труду она была и осталась чужда. Анна Андреевна была очень памятлива на суждения о своих стихах: очень их собирала и ценила, исходили ли они от специалистов или от так называемых рядовых — но одарённых чуткостью — читателей. Мне — как, вероятно и другим — часто приходилось слышать из её уст: «Про эти стихи Борис Михайлович говорил… Про „Поэму“ интересно сказал Николай Иванович… Это стихотворение мой Левушка считает лучшим… Об этом мне написал моряк с Балтики… Мария Сергеевна радовалась этим стихам… Эмма говорит… Школьник из Лодейного Поля пишет мне о „Беге времени“». Ценила она и суждения своих молодых друзей — Иосифа Бродского, Анатолия Наймана, но я ни разу не слышала в подобном контексте упоминаний об И. Н. Пуниной.
Напротив, Анна Андреевна жаловалась, бывало, что она нисколько не интересуется её стихами.
Помню такой случай. В конце 1963 г. в Ленинграде вышел очередной сборник «Дня Поэзии». Там впервые полностью была опубликована поэма Ахматовой «Путём всея земли», написанная в марте 1940 г. Анна Андреевна никогда не делала из этой вещи никакого секрета, часто при мне и без меня читала её друзьям в Ленинграде и в Москве, отрывки из этой поэмы появлялись в печати. Когда в 63 г. поэма была опубликована целиком, Анна Андреевна рассказывала мне с обидой:
— Ира поглядела и спрашивает: ты это сейчас написала?
У Ахматовой поэм не очень много. Двадцать три года Ирина Николаевна не удосуживалась прочесть одну из них.
Случай это очень характерный. Доказательств неосведомлённости Ирины Николаевны в творческом пути Ахматовой я могу привести множество и не привожу только, чтобы не удлинять письмо.
Неосведомлённость, однако, не помешала Ирине Николаевне после кончины Анны Андреевны почувствовать себя вправе предлагать свои услуги издательствам в качестве публикатора ахматовских текстов, самостоятельно разбираться в бумагах Ахматовой и самостоятельно решать: куда продавать какую тетрадку и на сколько лет следует объявить ту или иную тетрадь запечатанной. Планы Ирины Николаевны относительно архива раскрывались постепенно; она искусно сбивала с толку и друзей Анны Андреевны, и членов ахматовской Комиссии.
Приведу один пример.
Теснимая со всех сторон требованиями описи, Ирина Николаевна вдруг объявила, что она над ней работает вместе со специалистами и, окончив, пошлёт её Алексею Александровичу Суркову в Москву. В один прекрасный день мне позвонила секретарша А. А. Суркова и сообщила радостную весть: Пунина прислала опись! Я попросила перечислить по телефону хоть несколько номеров, рассчитывая услышать знакомые наименования тетрадей. И услышала перечисление рукописей, полученных Анной Андреевной на отзыв с разных концов страны, а также перечисление полученных ею читательских писем! И подстрочников. То есть опись чужих бумаг в архиве Ахматовой.
Через некоторое время меня навестила Ирина Николаевна. Тогда степень её лживости была неясна мне, я считала своим долгом тратить силы на переписку и беседы с ней.
— Как же так, — спросила я, — в вашей описи не зарегистрирована ни одна тетрадь Анны Андреевны и ни одно стихотворение! Какая же это опись ахматовского архива?
— Лидия Корнеевна, — ответила Ирина Николаевна, ясно глядя мне в лицо, — собственные стихи Ахматовой не могут считаться её архивом.
Комментировать, по-моему, излишне.
Скажу несколько слов об отношениях между Пуниными и Ахматовой.
Анна Андреевна безусловно была в какой-то мере привязана и к Ирине Николаевне, и к Ане, в особенности к Ане и в особенности в последние годы. Любила рассказывать о том, как обучала маленькую Иру французскому языку. Она беспокоилась о здоровье Ирины Николаевны, радовалась Аниным успехам, делала обеим подарки, хлопотала об Анином муже… С благодарностью вспоминала о том, как Аня секретарствовала при ней в Лондоне.
И Пунины по-своему были безусловно привязаны к Анне Андреевне. Анна Ахматова всю их жизнь, с детства и одной и другой, была для них человеком привычным, домашним, «своим».
Однако совместная жизнь Пуниных и Ахматовой хоть и складывалась в разное время по-разному, хоть и менялась то к худшему, то к лучшему — никогда не протекала идиллически. Анна Андреевна много, не по силам, работала, много болела, с каждым годом становилась в быту всё беспомощнее. За ней требовался постоянный, внимательный уход — такой, каким она была окружена в Москве, в доме у Н. А. Ольшевской (Ардовой), или хотя бы у М. С. Петровых, или у Н. Н. Глен, или у Л. Д. Большинцовой (список этот можно продлить). Тут не спускали любящих глаз с её работы, занимались её врачами, её лекарствами, её диетой, её гостями, её одеждой, и она чувствовала себя среди родных. И любила приезжать в Москву. Ни от кого из нас она не скрывала, что «дома», в Ленинграде, ей неприютно, неудобно, одиноко, что там не умеют или не хотят как следует о ней заботиться. Здесь я должна сделать одну оговорку, то есть строго указать периоды личных своих наблюдений.
Живя в Ленинграде, я познакомилась с Анной Андреевной Ахматовой осенью 1938 г.; виделась с нею регулярно, 2-3 раза в неделю, с осени 38 по май 41. Тогда она только что разошлась с отцом Ирины Николаевны, Николаем Николаевичем Пуниным, хотя и оставалась жить в той же квартире. Для Анны Андреевны это были особенно тяжёлые годы. Она жила в заброшенности, бедности, горе, поглощённая хлопотами о Льве Николаевиче. Изредка соседка, Таня Смирнова, давала ей какой-нибудь суп или ходила для неё в магазин. Никакого общего быта, общего хозяйства тогда, в те годы, у Анны Андреевны с семьёй её бывшего мужа не было; тогда это были просто соседи по квартире, и притом — неприязненные. Анна Андреевна горько жаловалась мне, что Пунины заняли своими дровами весь сарай, и ей свои поместить негде, что они запрещают своей домработнице покупать для неё продукты, и т. д. Нести бремя тюремных очередей Пунины тоже ей не помогали… В то время я вела дневник и регулярно записывала всё, касающееся Ахматовой. Перечитывая его теперь, обнаруживаю: я встречала Ирину Николаевну в кухне, в коридоре, на лестнице, но в комнате у Анны Андреевны не видела её ни разу.
Таковы были отношения Анны Андреевны с Пуниными на моих глазах между 1938 и 1941 годом.
Почему и при каких обстоятельствах, вернувшись из эвакуации в Ленинград в июне 1944 г., Анна Андреевна через некоторое время снова воротилась в ту же квартиру и снова поселилась в Фонтанном Доме вместе с Пуниными, и какие возникли между ними отношения — я рассказать не могу, п<отому> ч<то> с 1943 г. сама обосновалась в Москве, не виделась с Анной Андреевной чуть ли не 10 лет, а с чужих слов рассказывать не хочу.
В пятидесятые годы в Ленинграде я виделась с Анной Андреевной лишь однажды — когда она жила с Пуниными на улице Красной Конницы. Застала я её нездоровой и при этом в полном одиночестве: ни Ирины Николаевны, ни Ани, ни Романа Альбертовича, ни домашней работницы не было дома. Анна Андреевна встретила меня словами:
— Как я рада, что вы пришли. Я дичаю в этой пустыне.
В пятидесятые и шестидесятые годы мы постоянно виделись с Анной Андреевной в Москве, но две осени подряд я жила, кроме того, в Комарове, в Доме Творчества — в октябре 63 и в ноябре 64 г. — и каждый день ходила на дачу к Анне Андреевне. Не могу сказать, бывали ли там в ту пору Ирина Николаевна или Аня; если и бывали, то мельком; я их не запомнила. Жили там и обслуживали Анну Андреевну с заботой и любовью в 1963 г. Ханна Вульфовна Горенко, а в 64 — Сарра Иосифовна Аренс.
В мае 1965 г. — то есть за 10 месяцев до кончины Анны Андреевны — я приехала к своей приятельнице в Ленинград с намерением навестить в Комарове Ахматову. Чтобы не явиться некстати, я позвонила в городе Ирине Николаевне, попросила её сообщить Анне Андреевне о моём приезде и узнать, когда нам удобно увидеться. Ирина Николаевна была со мной, как всегда, очень любезна, записала мой телефон, сказала, что завтра по делам поедет к Анне Андреевне в Комарово, заодно передаст мой вопрос и привезёт ответ.
Однако звонка от неё не последовало.
Прождав дня три, 10 мая я взяла такси и отправилась в Комарово.
Анна Андреевна очень мне обрадовалась, увидев меня у калитки — вышла встречать на крыльцо, привела в комнату, усадила. Но была при этом удивлена: «Каким это вы здесь чудом, каким ветром вас занесло?» Оказалось, Ирина Николаевна позабыла сказать ей о моём приезде. Это, разумеется, сущие пустяки, не стоящие упоминания, но примечательны слова, в гневе произнесённые тогда Анной Андреевной и в тот же день, как и весь наш тогдашний разговор, записанные мною:
— Они никогда не помнят ничего, что меня касается. Они хотят жить так, будто меня не существует на свете… И им это удаётся виртуозно!
Лидия Чуковская
27/ХII 67
Москва
Мы в Телеграм